САМАРИН А. Н.

 

 Педагогические идеи А. Ф. Шишкина перед лицом      современного кризиса воспитания в России.

 

 

Автору этих строк посчастливилось пусть не слишком продолжительное время общаться непосредственно с чествуемым нами выдающимся ученым и  даже получить из его рук благословение на собственную долгую педагогическую деятельность в МГИМО. Нашему знакомству предшествовало мое давнее и благодарное приобщение к трудам Александра Федоровича Шишкина, которое состоялось задолго до нашей совместной с ним работы на кафедре. К радости моей, их автор, встреченный уже «вживую», личностно не расходился с содержанием своих книг. Жил, как писал и как учил, излучая даже одним обликом своим нравственный свет и душевное благородство, столь гармонировавшие с его этическим призванием.  С этим светом мы сталкиваемся и поныне, открывая страницы его работ, этот свет, кажется, продолжает струиться даже от памятника ему на Ваганьковском кладбище, в котором поразительно запечатлена душевная красота философа и педагога.

В своем профессиональном кругу и среди людей своего поколения он, несомненно, был редчайшим исключением и по широте культурного кругозора, по феноменальной эрудиции, по разнообразию творческих интересов, наконец, по высокой интеллигентности. Именно эти качества позволили ему сделать нечто большее, чем основание философской школы, хотя и в этом видится немалая его заслуга. Вместе с тем, как справедливо говорят мои коллеги, неповторимый дар этического Учительства, сделал его нравственным камертоном своего времени для широчайшего круга людей, с которыми его сводила жизнь.

Мы все знаем, что Александр Федорович составил себе известность главным образом как крупный этик, получив заслуженный неформальный титул «патриарха советской этики». Но богатое этическое наследие, быть может, чрезмерно затенило его достойный вклад в отечественную педагогику.[1] Вклад этот был и прямым - в виде специализированных педагогических трудов, личного преподавательского служения и опосредованным – через этическое просвещение, утверждение самовоспроизводящегося нравственного кода. Какой из них оказался важнее для будущего?– не беремся судить, но думается, что переосмысление некоторых из его плодотворных педагогических идей – еще впереди.

Среди  запомнившихся мне буквально со студенческой скамьи текстов А.Ф. (помимо популярных его книг по этике, известных тогда едва ли не всей читающей публике)  были также оригинальные педагогические сочинения, особенно работы по истории педагогики, которые сыграли свою роль не только в моем профессиональном и жизненном самоопределении. /Частью они были опубликованы на страницах журнала «Советская педагогика» в 1930-е и 1940-е гг.,  частью увидели свет в других изданиях/. [2]  

Позднее (в 1960-е и 1970-е гг.) в ряде философских и научно-просветительных журналов вышла целая серия блестящих работ, в которых не только обсуждались вопросы этической теории, но и впрямую звучала тема нравственного воспитания. Последние годы жизни она заботила его, кажется, более всех других. А. Ф. зорче иных видел симптомы нравственного загнивания. Их развитие всего лишь через два десятилетия обернулось тяжкой болезнью всего общества, тотальным  разложением всяких морально-этических устоев. За четверть века до краха советской системы он замечал у руководящих ее деятелей черты, которые сегодня нередко определяют как «новорусские».

Вот (по Шишкину) образ, очень напоминающий теперь нам «пассионариев расхищения» из эры нынешних «лжереформ»: «Человек, который охвачен жаждой стяжательства, накопления, личного обогащения, человек, ставший рабом своей личной собственности, рабом вещей, лишен чувства собственного достоинства. Человек, для которого государственная или общественная деятельность является лишь ареной для личной карьеры, для удовлетворения личного честолюбия, также не знает подлинного чувства достоинства. Человек, который не уважает достоинства в другом человеке, а относится к нему как к низшему существу, тем самым не только оскорбляет достоинство другого человека, но и теряет свое собственное».[3] Сегодня такой тип доминирует, утверждая себя в качестве жизненного эталона, однако зачат он был в прошлом.

Невероятная и вконец бесстыдная пропаганда асоциальных «ценностей», которая сегодня царит в  СМИ и которая, несомненно, отражает степень разложения верхов, препятствует мобилизации общества на конструктивные цели. Практически умерла идея его развития, как почила и идея социальной справедливости. Устремленность и последовательность растлевающего агитпропа не оставляет сомнений в его сознательной деструктивной направленности. Те, кто подрывает основы всякой социальной солидарности, не могут не понимать конечных последствий своей деятельности. Сплочение вокруг идей расхищения возможно лишь для ограниченного круга его участников и то на непродолжительный срок.[4] Агрессивное отвержение идеи общего блага атомизирует человеческое существование, разрушает все коллективные связи  и обесценивает их национально-государственную общность, которая становится излишней. Тенденция распада опасно подошла к границам, за которыми утрачивается не только нравственность, но вообще целостность быстро деградирующего российского общества.

Тягчайший ущерб эта обстановка нанесла воспитанию детей и юношества. Самая его суть предполагает, как правило, прямое наличие положительных поведенческих образцов,  на систематическом отрицании любых норм и общих целей никакую социализацию не построишь. А. Ф. Шишкин с полным основанием писал в свое время: «Подлинное моральное развитие личности, осознание ею собственного достоинства, как мы уже говорили выше, не может быть оторвано от общественных отношений, от развития других личностей, от борьбы за создание необходимых условий такого развития. […] Оно меньше всего похоже на гордое одиночество личности, замкнувшейся в себе, подобно герою известного романа Достоевского Раскольникову».[5] Воспитание гражданина также предполагает уважение к истории и институтам общества. Оно не может возникнуть по мановению пропаганды, но является отражением достижений социума, а также его способности учитывать интересы своих граждан. В отсутствие достижений и перед лицом реальной перспективы хронического упадка страны молодежь ныне устремляется в зарубежье. Остающаяся же ее часть быстро криминализуется, пополняя также многочисленные ряды разнообразных девиантов.

Новейшие сдвиги в общественном сознании настойчиво требуют не только регистрации, но нравственной, социально-философской и педагогической рефлексии. Ведь сегодняшняя ярмарка корысти, алчности, насилия, масштабного предательства не явилась к нам с иных планет, а взлетевшие наверх нравственные люмпены и деграданты тоже не были импортированы, а получили воспитание и образование именно в нашей стране. И оказалось их на удивление много, хотя они стали только «авангардом регресса».

Дальнейшая деморализация, которой уже целенаправленно руководили они сами, побила все прежние рекорды.[6] О виновниках геноцида (или депопуляции) шли долгие споры, и никто не желает брать на себя ответственность за него.[7] Но сам факт вымирания народа уже настолько неоспорим, что и возражения на этот счет давно угасли. «Новые русские» «первого класса», - подытожил все дискуссии экономист А. П. Паршев, - «объективно заинтересованы,  чтобы население России вымерло, поскорее и по возможности без скандала»[8]. Одно это обстоятельство  являет собой нравственное крушение российской элиты. От него  до обвала страны – только шаг, и появление целого пласта лиц, жаждущих подпалить Отечество со всех сторон, есть второй важнейший результат реформ. Результат тоже, не только социально-экономический.  Кое-что в этом явлении объясняется сцеплением исторических, социально-экономических и культурных обстоятельств, многое можно отнести на счет прежних или нынешних политических факторов (а в последнее время - на пагубную растлевающую роль электронных СМИ), но не все. 

Хотя советская школа и была высокоэффективным инструментом распространения знаний, включая определенные идеологические представления, ее успехи на нравственном поприще всегда были наименьшими. Конечно, все познается в сравнении, и на фоне сегодняшнего развала всяческого воспитания недостатки прошлого с каждым днем выглядят все менее существенными, даже невинными. Тем не менее, нынешние растлители сами оказались «высокостатусным браком» советской школьной системы, в известных пределах типичным отходом ее деятельности по формуле: «Знания - плюс Умения - минус Совесть».  Не все благополучно было с воспитательной практикой. Но не лучше обстояли дела и с закостеневшей и омертвевшей педагогической теорией. Таким образом, продвинуться вперед, не рассчитавшись с ошибками прошлого, невозможно. И здесь нам помогает обращение к этике и педагогической мысли наших предшественников, в данном случае к этически ориентированной педагогике А. Ф. Шишкина.[9] 

Хотя детали его  трудов с годами забывались, общее нравственно-педагогическое кредо, которое в них обозначено идейно и которое А.Ф. убедительно демонстрировал всей своей повседневной деятельностью, не было предано забвению его учениками и последователями, но, напротив, с течением лет укреплялось и развивалось. Гуманистическая и созидательная педагогика А. Ф. Шишкина,  предполагающая важной своей стороной нравственный (и не только вербальный) диалог Учителя и Учеников  их совместный поиск высших смыслов деятельности, четко вписывалась в великую мировую диалектическую традицию, включая и отечественную «диалогику», восходящую к М. Бахтину. Она стала определенной вехой  на не завершенном и доныне пути отечественной школы к педагогике сотрудничества.

 Собственно педагогические труды А. Ф. выгодно отличались от господствовавших  в этой дисциплине бюрократически-схоластических канонов сталинского времени своим живым ощущением реалий воспитания и, вместе с тем, постановкой встающих актуальных проблем в более широкий контекст отечественных и мировых культурных традиций, нежели это виделось его современникам. Большая часть упомянутых трудов была посвящена «философской» истории педагогики, вкладу в нее Дидро, Гельвеция, Руссо, Канта, Дьюи.

Некоторые из подобных статей, написанные в остропублицистической манере, касались наиболее реакционных зарубежных доктрин – таких, как нацистская «философия воспитания» (педагогика «почвы и крови») Э. Крика и звучат столь современно, как если бы, писались сегодня. /Знаменитый психолог В. Франкл недаром называл Эрнста Крика и ему подобных «воспитателей» истинными вдохновителями системы истребления/.[10] Эта работа А. Ф. была предостережением против готовящегося преступления. Оно остается в силе и сегодня, поскольку нечто похожее пишется теперь не только в дальних краях, но и в нашем Отечестве. Все упомянутые публикации, кроме прочего, отличались мастерским освещением затронутых проблем, часто напоминая  прямую дискуссию с классиками или их оппонентами.

Сколь бы ни были обширны интересы философа и как бы ни увлекали автора вечные или мировые проблемы, вырывать его педагогическое творчество из событий своего времени и места было бы неправильно. Вероятно, само это решительное обращение А. Ф. к истории педагогики в драматических обстоятельствах той поры было вынужденным шагом, здравым отступлением из зоны, чреватой смертельным риском.[11] Мало кто из читателей, принадлежащих к молодому поколению, может даже вообразить себе, сколь серьезные грозы разразились над тихим, почти домашним делом детского воспитания.

К середине тридцатых годов практически вся отечественная дореволюционная педагогическая мысль была «сброшена с корабля истории», немногие уцелевшие деятели той старой школы были, если не сразу репрессированы, то непременно изгнаны отовсюду, а труды запрещены.[12]  Едва сложившаяся послереволюционная школьная система личными узами была связана со «старыми большевиками» (живым олицетворением этой связи могут считаться, например, руководители просвещения Н.К. Крупская и А. С. Бубнов).  В идейно-методическом отношении наряду с обязательным марксизмом новая школа опиралась на более чем сомнительную эклектичную концепцию педологии. Сегодняшние «воскресители» педологии благоразумно умалчивают о подлинном содержании своего первоисточника, избегая малейшего его цитирования[13].

Неприятности с педологией начались, впрочем, не из-за ее низкого качества, а из-за политического поражения Л. Троцкого, который впрямую покровительствовал школе А. Залкинда, весьма амбициозного создателя педологии.  Последовавшее позднее устранение старых большевиков окончательно выбило все политические точки опоры у сторонников упомянутой школы. В середине 30-х  гг. произошел полный разгром и этой части педагогического сообщества.[14]

Мрачная тень «связи с троцкизмом» - а значит,  враждебности режиму - упала чуть не на всех видных педагогов.  Исчез с горизонта, был изгнан с работы и опасался ареста, несомненная гордость отечественной педагогики А. С. Макаренко. Он работал под началом лиц, которым вменяли в вину эту «связь». Ссылка и уничтожение ожидали А. С. Бубнова и др. деятелей образования.[15] (Как раз в это время А. Ф. оказался в опасной близости к эпицентру событий, будучи недолго руководящим работником Наркомпроса РСФСР). И даже наиболее официозное светило просвещения – жену Ленина Н. К. Крупскую – и ту власти не постеснялись плотно «заблокировать». Люди, менее именитые, были без долгих околичностей расстреляны или отправлены в недра ГУЛАГа. Участь педагогов разделило и большинство психологов.[16] Так испарилось последнее подобие хоть какой-нибудь признанной педагогической мысли, вследствие чего эта область знания превратилась надолго в полнейшее «минное поле». Писать на современные темы стало совершенно невозможно, тем более, что идеологические обвинения (разумеется, «в троцкизме») задевали уже и лично Александра Федоровича Шишкина.

Тем не менее, даже уходя надолго в своих исследованиях в историческую плоскость, он никогда не упускал из вида современного развития событий. Его анализ, обращенный к мыслителям прошлого, акцентировал те части их педагогического наследия, которые могли принести пользу отечественной практике. Использованный им категориальный аппарат или даже словник, сообщает нам немало. А. Ф. говорил о воспитании патриотизма в самом положительном ключе, когда это слово считалось неприлично реакционным, он в позитивном значении использовал понятия гуманизм и гуманность, которые в то время ассоциировались с буржуазностью. Непривычно для своих современников - безо всякого уничижения - он трактовал свободную волю и просто добрую волю. Освещая концепцию Ж.-Ж. Руссо, А. Ф. Шишкин очень сочувственно излагал его идею свободного воспитания. И делал он это в то время, когда (по свидетельству сегодняшнего  историка педагогики Г. Б. Корнетова) в нашей стране отлавливали и отстреливали последних ценителей этой страшной для тоталитаризма идеи.[17]  В сущности его историко-педагогические работы были введением в педагогику с человеческим лицом.[18]

Необходимо было немалое мужество, чтобы противостоять натиску несвободы и найти такую форму противостояния, чтобы не оказаться смятым. Только в этом историческом контексте и может оцениваться вклад А. Ф. Шишкина. Он не был ни диссидентом, ни борцом с тоталитаризмом, но его неприятие педагогического диктата, обезличивающей школы и утверждение личностно-ориентированной гуманистической педагогики заключало в себе нравственное сопротивление, открывало иные перспективные ценностные горизонты. Некоторые из указанных им мотивов получили развитие лишь в 70-е гг. или даже в более позднее время, другие еще ждут своего часа.

Александр Федорович высоко ценил И. В. Гёте, защищая его, например, от недобросовестных интерпретаторов (того же Эрнста Крика), не раз обращался к его текстам, которые были так созвучны собственной мысли педагога. Одно из наиболее ценимых высказываний гениального поэта превосходно выражает педагогическое кредо и самого А.Ф. Шишкина:

 

«Если мы принимаем людей такими, какие они есть, мы делаем их хуже. Если же мы трактуем их, как если бы они были таковы, какими они должны быть, мы помогаем им стать такими, какими они способны стать».

 

Долженствование саморазвития, устремленность к высшим смыслам и предельным возможностям. И помощь другим в их самораскрытии  и становлении. В этом  и состояла простая и емкая формула  педагогики А. Ф. Шишкина, убедительно подтвержденная собственным жизненным образцом и богатым полувековым преподавательским опытом. Выдвигая и утверждая этот идеал, Александр Федорович на протяжении всей жизни сталкивался со своим педагогическим и научным антиподом. (Характеризуя последний, философ опять обращался к образной мысли великого немецкого поэта). Прислушаемся и мы к этому критическому соразмышлению Гёте и А. Ф. над

жизненными установками такого антипода:

«Подобно гётевскому Вагнеру (из Фауста), он

 

Кропает понапрасну пересказ,

Заимствованных отовсюду фраз,

Все дело выдержками ограничив.

Он, может быть, создаст авторитет

Среди детей и дурней недалеких,

Но без души и помыслов высоких

Живых путей от сердца к сердцу нет.

                                        (Пер. Б Пастернака)

 

В нашем обществе наука, - продолжает А. Ф., - меньше всего нуждается в ученых вагнеровского типа. […] Однако в громадной армии ученых нашей страны можно найти немало людей, для которых  наука служит своего рода убежищем от запросов жизни, от назревших потребностей развития народа».[19]

При любом подходящем случае у каждого крупного мыслителя он старался выявить нравственные аспекты воспитания, что впрямую противоречило господствующему канону, в котором мораль открыто третировалась. Сегодня, когда в нашем отечестве опять обнаружилось подлинное «нравственное голодание», острота которого даже превосходит недоедание физическое,  уместно вспомнить о патриотизме, о свободной доброй воле, о совести и о том, как в тяжелейших обстоятельствах шла борьба не только за эти категории, но, прежде всего, за отвечающие этим категориям человеческие качества. Этот негромкий, но мужественный призыв к нравственному очищению, высказанный в одну из наиболее жестоких эпох, дорогого стоил, и он был услышан. И подхвачен. К началу шестидесятых появятся и добрые плоды работы.

 По-видимому, в ситуации нарастающего социального напряжения, когда перекрываются традиционные идеологические способы ее осмысления, этические темы могут приобрести более широкое общественное звучание. Категории этики рассматриваются тогда в обществе, не просто как научные абстракции или конструкты, но как важные знаки-символы, как флаги, определяющие позицию в борьбе сил. Нередко их интенсивное обсуждение является фактором общественной мобилизации, предвестником крупных социальных перемен или потрясений. Здесь обнаруживается исток неукротимой воли к новому смыслу, к торжеству справедливости. Как гордо говорил некогда Ян Гус, находясь перед костром инквизиции: «На том стою и не могу иначе»! А. Ф. Шишкин хорошо показал в своих этических работах, что нравственный поиск неотделим от искания истины и социального служения. Порознь они – бессильны.  Ему нравилась удачная поэтическая  формула А. Вознесенского о том, что «все прогрессы реакционны, если рушится человек».  Не станем забывать об этом надежном нравственном мериле преобразований и в наши дни.

 Посвященные как будто совсем другим эпохам его труды  впрямую отвечали на вызревавшую историческую потребность в восстановлении нравственности. Посмотрим на эту задачу также глазами другого «включенного наблюдателя», не менее заслуживающего уважения, а именно: А. С. Макаренко. Сопоставляя в дальнейшем его суждения с взглядами А. Ф., мы не собираемся ни противопоставлять эти неординарные личности, ни ставить на одну доску. В любом случае сомнений нет в их братстве по педагогическому призванию, по  творческой оригинальности, по нелегкой принадлежности к суровому времени и по общему нравственному поиску.

Не без сарказма оценивал общую ситуацию в тогдашней официальной педагогике ее полупризнанный корифей Антон Семенович Макаренко: «…Дело идет о том, чтобы нашего воспитанника разложить на множество составных частей, все эти части  назвать и занумеровать, построить их в определенную систему и… не знать, что делать дальше. Все новейшие труды точно так же идут по этому направлению».[20]

Но никаких причин этой странности автор не коснулся. К другим подробностям его интересного диагноза мы еще вернемся, а пока попытаемся вместо него объяснить упомянутый концептуальный дефект. Один (более чем очевидный) стимул схоластичности всегда скрывался в общественно-политическом режиме, увлеченном «охотой за мыслью». Тогда комментирование «благонадежных текстов» и интеллектуальный формализм остаются единственным прибежищем духа. Какими были методы идеологического контроля и какова была степень его жесткости в самом расцвете сталинизма - читателю рассказывать не надо. Но существовал и другой источник описанной у Макаренко аберрации мысли, который таился в сфере победившей и абсолютизированной доктрины.

За узостью кругозора ведущих теоретиков и схоластичностью их построений скрывалась общая беда их теории, состоявшая в  принципиальной ее дегуманизированности, в умалении (если не упразднении) личной «субъектности» в пользу классовой и партийной. Радикальный социально-исторический детерминизм большевиков, которым они маскировали свою  в действительности групповую волю, на продолжительное время зачаровал общество.[21]

Возможно, идеологи и практики революционной инициативы сами обманывались насчет корней своих начинаний, когда они говорили и действовали от лица исторических «Законов». Но, как открыто заявляли в те времена их лидеры, «со вздорными побасенками о свободной воле», нравственной автономии или всяческой «нормативной философии» было навсегда покончено. Отличительной чертой и даже достоинством официального мировоззрения объявлялось то, что в нем «нет ни грана этики». «Категорический императив» этой эпохи означал прямое  подчинение целеполагающей воле партии, которая рассматривалась как воплощенная историческая необходимость. Мотив личностной, да и коллективной самодетерминации решительно изгонялся всей системой воспитания.  Так идеологически обеспечивалась ситуация массового  паралича нравственного сознания. И, кажется,  только миллионы не сошедших еще со сцены, но загнанных в подполье  верующих и очень узкий слой людей высокой культуры, красноречиво именуемых в ту пору «недобитками», сохраняли свой  иммунитет к господствующему имморализму. И только в такой среде тогда и было возможно полноценное нравственное воспитание.

Программное «классовое подавление» находило свое продолжение в известном культе казарменно-репрессивной педагогики. Даже в трудах людей весьма одаренных, в том числе и у самого Макаренко, находим в 1934 г. призывы к организации «детских трудовых корпусов» по армейскому образцу, или сталкиваемся с диковинным предложением о скорейшей замене семейного воспитания массовым детдомовским и тоже в милитаризованном виде. И даже много позднее макаренковская система, которая представляла собой экстремальный вариант педагогики для девиантов и делинквентов, продолжала выдаваться за универсальный рецепт, была  возведена в абсолют. Именно в «железной дисциплине» тогда усматривался именитыми авторами едва ли не главный рычаг воспитания. Как мы уже это видели, этот рецепт появился не от хорошей жизни, отражая слабость ценностной регуляции. Поэтому в господствующем подходе приказы и команды перекрывали значение внутренних побуждений. Расхожая педагогическая формула эпохи: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим!»

 

Естественно, что построить на подобном основании сколько-нибудь убедительную педагогическую теорию и особенно воспитательную практику - невозможно ни тогда, ни сегодня, поскольку всякая социализация неотделима от усвоения норм. Но вернемся  к нашему диагносту состояния советской педагогики. Между ложными посылками теории и пороками основанной на ней практики, конечно, не могла не обнаруживаться связь.

Как романтик большевизма Макаренко не мог до конца проследить и полностью признать ее, но как чуткий педагог-практик он верно нащупывал тот же больной нерв советской школы, что и А. Ф. Шишкин в своих трудах, не решаясь, правда, публично назвать его. В сохранившейся рукописи Антона Семеновича, напечатанной лишь через тридцать лет, находим следующий диагноз: «Я считаю главным недостатком нашей школы вовсе не плохую дисциплину и не плохую успеваемость, а отсутствие определенного тона и стиля, отсутствие традиций и неясность вопроса о нормах. Плохая дисциплина и успеваемость являются только результатом этих недостатков».[22]

Из дальнейшего многостраничного и необычно откровенного текста А. Макаренко становится очевидной ситуация массовой аномии, разрушения всяких норм у детей вследствие послереволюционной дезорганизации семейной жизни и крутой ломки школьной системы по сравнению с прошлым. Прежде «детское и юношеское общество средней школы находилось всегда в очень точной сфере различных норм, подчинялось этим нормам и приспособилось к ним»[23]. В свою очередь распад норм оказался пагубен и для познавательной мотивации, и для самой организации обучения, не говоря о целевой ориентации будущей взрослой жизни. Между нормативными целями и ценностями познания, иначе говоря, между добром и истиной существует нерасторжимая связь. Хорошо учиться асоциально-ориентированная личность не хочет, ибо есть более краткие, пусть и рискованные пути к успеху, которым не воспрепятствуют никакие внутренние барьеры. Чисто дисциплинарные, порой драконовские меры властей, упоминаемые автором, не в состоянии компенсировать отсутствие устойчивой и легитимной нормативной регуляции. 

Отсюда, по мысли классика, все усилия педагогического сообщества должны в первую очередь направляться на выработку и поддержание норм поведения, однако ни культурный уровень, ни материальная обеспеченность учительства, как отмечается в работе, не позволяют выполнить эту задачу. Он не говорит впрямую о нравственности, это слово еще слишком «из прошлого» и явно «не в чести», однако он имеет в виду, именно восстановление ее функций. Здесь (в этом главном пункте) А. С. Макаренко и А. Ф. Шишкин вполне солидаризируются.

Как ни верно, все вышесказанное, но не посмел А. С. Макаренко при всем своем авторитете предать гласности возникшие у него мысли; утверждение права на моральную автономию все еще было рискованным предприятием. Именно за это предприятие и возьмется А. Ф. Шишкин в своих многочисленных статьях в «Советской педагогике» и «Вопросах философии» (а затем и книгах), хотя его поиск в этом направлении тоже не оказался ни прямым, ни кратким. Разделяя с большинством своих современников марксистское мировоззрение с его основополагающими постулатами, Александр Федорович на протяжении своей творческой биографии сильно эволюционировал в их интерпретации. Он шел от жесткого детерминизма (в 20- и 30 гг.) ко все более «мягкому» его пониманию (в 60-е и особенно к концу 70-х гг).  Открывавшаяся неоднозначность причинной и необходимой связи расширяла границы свободного выбора субъекта, как основание нравственной оценки. Такая трактовка позволяла автору увидеть «гуманистическую сторону объективного процесса – то, что, выражаясь словами Шиллера, соединяет необходимость и человечность»[24]  Аналогичный путь А. Ф. прошел от чисто классового (во многом релятивистского) взгляда на мораль к признанию того, что наряду с классовыми элементами в ней присутствуют и общечеловеческие.

Как видно из сказанного, для мыслящих  педагогов тех, далеких уже лет, стало ясно (как нам сегодня в наших обстоятельствах), что без  решения задачи нравственного возрождения деятельность всех образовательно-воспитательных институтов опасно «провисает». Не менее очевидно суждение и о том, может ли само педагогическое сообщество, взятое самостоятельно, вне усилий центральных общественных институтов восстановить нормативность. Естественно, не может. Но оно должно оказывать содействие этому процессу. И, прежде всего, опираясь на мощную культурную традицию, укреплять волю к нравственному сопротивлению, противопоставлять натиску антикультуры знания и нравственные категории. Даже пять-десять процентов, активных и не поддавшихся растлению молодых людей, дадут почву для оптимистического исхода событий, а их отсутствие может подвести черту под целой нашей историей. Похожая логика когда-то вдохновляла упомянутых выше наших соотечественников в 30-е гг. и она оправдала себя.

 

В условиях длительной анестезии нравственного сознания было сформировано несколько поколений, всегда послушно колеблющихся вместе с начальственной линией, сколь бы ни велика была амплитуда этих колебаний. Тип преданного и активного исполнителя (выражаясь по-сталински, «винтика»), совершенно лишенного самостоятельной внутренней ориентации, стал надолго настоящим идеалом воспитания. Как один из реальных жизненных типов он, возможно, имеет право на существование. /В типологии Э. Фромма, например, он описан как инфантильный «рецептивный тип/. Но, если в массовом порядке система будет тиражировать только исполнителей, возникнет социальный аналог армии с бездарным командованием, где отсутствует стратегическое мышление. Что мы до сих пор и имеем.

Идеал исполнителя психологически порождал «солдат», которые ни при каких обстоятельствах не должны были надеяться стать «генералами», замедлял вертикальную мобильность и заведомо снижал качество руководства. Область же высших смыслов и дальних пределов бытия всецело отдана на откуп «вождям» (как будто те что-то в этом понимали), тогда как вся организация жизни – деятелям из партийного аппарата. Последние тоже не состояли из мыслителей и стратегов, хотя охотно примеряли на  себя эти роли. Вожди, грезившие о политическом бессмертии, не собирались расставаться с властью и всерьез не думали о подготовке смены. Даже в самых высококачественных вузах (и в самых приближенных к руководству  учреждениях «при ЦК КПСС») готовились в лучшем случае все те же «помощники партии». И наиболее выдающимся представителям творческой интеллигенции отводилась та же скромная роль. Лидеров выращивала и возносила наверх только сама бюрократическая машина с ее противоестественными критериями отбора. Его негативные результаты мы до сих пор ощущаем на себе.

Система заботливо создавала почву для организаторов производства и хорошо их обучала, но она совершенно не готовила социальных инноваторов, людей с перспективным неординарным видением будущего. Общественный корабль шел на рифы, а «впередсмотрящих» прогоняли или упраздняли, чтобы те не беспокоили. Несчастный А. Амальрик за свою провидческую работу «Просуществует ли Советский союз до 1984 года?» получил магаданские лагеря, когда заслуживал премии. (Ведь предупрежден – значит вооружен). Только при такой всеобщей слепоте, вытекавшей из равнения на исполнительность, можно было принять за реформаторов - лидеров пресловутых «демократических перемен» с их сугубо своекорыстными и разрушительными проектами, которые никогда не выдерживали ни одной научной экспертизы. Благодаря ложному воспитанию с предельно суженным пониманием гражданственности, массовое патерналистское  сознание к любым инициативам сверху не имело (и, тем более, не имеет ныне) ни малейшего иммунитета.

Впрочем, теперь, несмотря на возникшие курсы «Граждановедения» и прекраснодушные рассуждения о «развитии гражданского общества», реальная гражданственность из воспитания испарилась вовсе, включая и такую важную ее составляющую как патриотизм. И ответственность за это лежит на властях, так долго боровшихся с ними и словом, и личным примером. Это уже повлекло гигантские потери. Знаменитый актер С. Юрский не столь давно в телепередаче поделился неутешительными итогами своего опроса старшеклассников элитной школы. Он спросил ребят, кто из них будет защищать Родину, если враг подступит к Москве, как в 1941 году? Из целого класса собрался отстаивать Отечество лишь один. (Мои собственные опросы молодежи говорят о таком же соотношении). 

Проблема неквалифицированности отечественной политической элиты, ее  культурной и нравственной неразвитости стала тревожить А. Ф. Шишкина, наверно, уже с тридцатых годов, но только в конце сороковых – начале пятидесятых он получил неожиданную и редкую возможность практически (хотя бы немного) повлиять на ситуацию.

Институт международных отношений (впоследствии – МГИМО), куда он был приглашен его руководителем Г. П. Францевым, замышлялся в известной мере, по образу знаменитого Царскосельского лицея, как инструмент наиболее высококачественной подготовки дипломатических и политико-административных  кадров. В немалом (хотя, быть может, неполном) успехе этого начинания большая доля труда А. Ф. Именно на этом практическом поприще широко развернулся его педагогический талант, благодаря которому наше общество получило множество не только образованных, одаренных,  но и высоконравственных личностей.

 

                                                       *     *     *

 

Думая о судьбе наследия А. Ф. Шишкина, мы не можем не заметить то обстоятельство, что основная тенденция современной постсоветской действительности, кажется, стремится перечеркнуть все дело жизни А.Ф., которое было связано с духовно-нравственным утверждением человека. Состоянию общественного сознания нынешними экспертами более или менее единодушно ставится диагноз: ценностная аномия.[25] И эта тенденция действительности углубляется. Но со времен Гегеля мы знаем, что не все действительное разумно, тем более, справедливо. И в этом случае критическое преодоление наличного состояния – лишь дело времени, потребного на общественную мобилизацию. Но мы находимся, к сожалению, в ситуации исторического цейтнота. Ценности и нормы, как известно, скрепляют общество в единое целое. Если эти ориентиры исчезают, распадается и целое. И этот процесс пошел бурно. Во всяком случае, экспертное сообщество вполне солидаризируется с утверждением Е. Б. Шестопал о том, что «главным условием возвращения России на «столбовую дорогу» своей истории является оздоровление морального климата в стране».[26] И откладывать надолго это оздоровление нельзя,  иначе сама Россия просто прекратит свое существование на наших глазах вслед за СССР.

 

 

 

 

 

 



[1] Из бесед с самим А.Ф. Шишкиным  явствовало, что глубокие педагогические мотивы в его  творчестве были плодом длительной, подчас подвижнической работы автора на ниве просвещения и, по-видимому, плодотворным развитием семейной  учительской традиции. (Подробнее обо всем этом говорится в статью Ю. Братанова в настоящем издании).

[2] Подробный перечень работ А.Ф. Шишкина содержит Библиографический указатель его трудов, который вышел в 1980 г. в Вильнюсе.

[3] Шишкин А. Ф. О личном достоинстве и чести советского человека.//Вопросы философии, 1962, № 4, с. 116.

[4] Однако, когда тучи, уже сгущающиеся над их головами, все же извергнут молнии, как станут они искать той, уничтоженной ими справедливости, не находя ее. Перелистывая работы тридцатых годов, всюду обнаруживаешь именно этот закономерный порядок событий.

[5] Шишкин А. Ф. О личном достоинстве и чести советского человека.//Вопросы философии, 1962, № 4, с. 114.

[6] Заслуживает внимания, в частности, тот факт, что общественные и экономические деятели страны охотно вступали в сговор с внешними силами на предмет расчленения страны или передачи им за бесценок общенационального достояния, продолжая этот постыдный торг и поныне.  Почти единодушное принятие  «политическим классом» «Беловежских соглашений» говорит само за себя.

 

[7] Глазьев С. Геноцид. М., 1996.

[8] Паршев А.П. Почему Россия не Америка…М., 2001, с. З86.

[9] Не о такой же ли гуманистической, нравственной педагогике будет ярко говорить в наши дни Ш. Амонашвили? И многие другие будут стучаться в ту же неподатливую дверь. Что мешает гуманистическим концепциям воплотиться из индивидуального опыта в массовый? Почему в реальной жизни детских учреждений гуманизму и нравственности остается все меньше места? Все это требует недвусмысленного объяснения.

 

[10] На Западе тогда относились к Крику с большим пиететом. Но вот что напишет спустя всего несколько десятилетий В. Франкл, выдающийся психотерапевт, который на собственном опыте познакомился с гитлеровскими лагерями смерти: «Газовые камеры Освенцима явились последним воплощением теории, представляющей человека как продукт наследственности и среды, или, как любили говорить нацисты, «крови и почвы». Я абсолютно убежден, что газовые камеры Освенцима, Треблинки и Майданека были подготовлены в конечном счете не в том или ином министерстве в Берлине, но скорее за  столами и в аудиториях нигилистических ученых и философов». /Франкл В. Основы логотерапии. М., 2002, с.22/.

[11] Весьма похоже в аналогичных обстоятельствах  складывались судьбы других известных философов - В. Ф. Асмуса, А. С. Лосева, которые «укрылись» навсегда в античности, да и у многих других высококвалифицированных людей.

[12] Впрочем, единичные представители прежней интеллигенции уцелели и в школе, и в вузах, обеспечивая символическую связь поколений  и преемственность культурных традиций. Например, талантливый молодой религиозный философ И. И. Зеленцов в описанных обстоятельствах стал гениальным учителем словесности в московской средней школе, оставив по себе мощный культурный след и добрую память до сего дня. См.: «Ты, солнце святое гори!»: Книга о московском учителе словесности Иване Ивановиче Зеленцове. Под ред. С.О. Шмидта. М.,2002.

[13] Основанная А. Б. Залкиндом «педология», которая ассоциировалась с революцией в педагогике, представляла собой невероятную смесь вульгарно-марксистского доктринерства с  примитивизированным донельзя психоанализом, не представляя никакой научной ценности ни в годы своего господства, ни, тем более, теперь. (Справедливости ради, заметим, что формально под эгидой этой дисциплины оказались на время и достойные люди, которые как крепостные были «приписаны» к ее «ведомству»). Тем не менее, именно под ее флагом двадцать лет громили целые поколения учительства, сформировавшиеся до революции, высылали из страны виднейших педагогов (Зеньковского, Гессена и др.). Но никто сегодня о том и не вспомнит, тогда как «плач по Залкинду» прямо таки вселенский.

[14] Однако масштабы репрессий тысячекратно превзошли число педологов и стандартное обвинение «в педологических извращениях» предъявлялось даже лицам, никогда не слыхавших об этом предмете и путавших его с педофилией. Детали этих событий см. по источнику указанному в сноске 6.

[15] Одна из моих старших родственниц, работавшая в это время директором сельской школы в Сибири, рассказывала, как однажды пришел к ней в школу проситься на работу (отправленный в те края в ссылку) недавний нарком просвещения  А. Бубнов и как власти не позволили его устроить даже истопником.

[16]  См. подробнее: Репрессированная наука. Ред. Ярошевский М. Г., Л., 1991.

[17] Корнетов Г. Б. Историко-педагогический процесс в зеркале…//Вестник УРАО, 2002, № 4, с. 48.

[18] Той же цели в немалой мере послужила и более поздняя его книга: Шишкин А. Ф. Из истории этических учений. М.,1959.

[19] Шишкин А. Ф. Об этике ученого.// Вопросы философии, 1966, № 2, с. 25.

[20] Макаренко А. С. О целостном изучении человека.//Соч. в семи тт., т., 7,  М., 1960, с.449.

[21] О мощном социально-психологическом эффекте подобного гипостазирования исторических сил, когда в представлении миллионов (включая интеллигенцию) воля партии непосредственно идентифицировалась с «Высшей Необходимостью», есть великолепное свидетельство в «Воспоминаниях» Н. Я. Мандельштам.

[22]  Макаренко А.С. Некоторые соображения о школе и наших детях.//Соч., т.7, с.387.

[23] Там же, с.387-388.

[24] Шишкин А. Ф. История и нравственность.//Вопросы философии, 1978, № 4, , с. 131-132.

[25] «В младших возрастных когортах преобладают люди, выросшие в атмосфере вседозволенности и не имеющие четких моральных приоритетов», - справедливо отмечает Е. Б. Шестопал. (Шестопал Е. Б. Ценностные векторы политического развития России. //Полития, 2000, № 1, с.12.).

[26] Там же, с.14

Hosted by uCoz