Н.А. Бердяев, выдающийся русский философ, разработавший
оригинальную версию экзистенциализма – экзистенциальную диалектику, - один из
первых в 20 веке поставил вопрос о
соотношении этики и эстетики. Интересно, что в рамках предложенного им подхода
данный вопрос представляется скорее прикладным, нежели сугубо умозрительным.
Поскольку, с точки зрения Бердяева, сама философия есть целостная «жизнь духа»,
познание – это самоизменение человеческого существования, чья спонтанность
предстает в единстве гносеологического и бытийного аспектов. Философия, таким
образом, «возвращается» к своей античной парадигме: любовь к мудрости –
занятие, далеко не нейтральное по отношению к человеку. Последнее не значит,
что, занимаясь философией, можно «добыть» истину и начать как-то манипулировать
ее (или ее фрагментами) в своих частных целях. Мудрость состоит в уяснении
дистанции по отношению к истине и приобретении навыка пребывания в «поле» такой
дистантности. Поэтому не вызывает сомнения «прикладной» характер этической
стороны указанного вопроса: всякое «возрастание» личности есть жизненный
процесс, «открывающийся» в «реализме» действительного существования.
Этическая
– жизненная - ценность философствования при таком подходе состоит в выяснении
«сверхпрагматичных» целей человеческого присутствия в мире. По Бердяеву, они состоят
в творчестве. Однако что такое творчество? Обратившись к учению автора «Смысла
творчества», мы обнаружим, что творчество раскрывается как сущность духовной
составляющей существования человека. При этом «онтологически» эта сущность не
есть реализация некоего «расчерченного
и утвержденного» плана. Она – духовное движение, самовозрастание,
трансцендирование человека; его выход за свои пределы. Такое самовозрастание
«направлено» по азимуту Абсолюта; однако и Абсолют не дан в качестве возможного
стабильного объекта, приближение к которому могло бы закончится его освоением.
«Сущность», таким образом, не есть субстанция – некая неподвижная «опора
существования. Она – опора динамическая, непредзаданная и свободная: образно
говоря, это не мост, а протянутая рука помощи. Именно поэтому Бердяев вообще
предпочитает использовать традиционные философские понятия как метафоры, а
вовсе не как категории рассудка; именно поэтому он в конце концов указывает на
«неточность» самого понятия «сущность». Если понимать под сущностью некую
устойчивую плоскость, панцирь черепахи, на котором держится «земля»
человеческого присутствия в жизни, - то сущности нет, как нет в
действительности этого мифического животного. Если же понимать под «сущностью»
внутренне динамичное - «горячее» - «духовное ядро» существования, актуально
бесконечное по своим параметрам, то понятие «сущность» будет нуждаться в
уточнении и прояснении, «отталкивании» от своего привычного смысла. Здесь
Бердяев, очевидно, оказывается в одном ряду с философами-антисубстанциалистами,
список которых открывают Керкегор и Шопенгауэр, а продолжают Ясперс и
Хайдеггер.
Творчество, таким образом, оказывается своеобразным «вопрошанием». Но вопрос – это уменьшение
меры неопределенности. Неопределенность, бесконечность свободы провоцирует
человека на то, чтобы задаваться вопросом о ней, ибо в силу своей
принципиальной ограниченности он не может
обращаться с ней иначе.
Примечательно, что с точки зрения Бердяева творчество – это
прежде всего моральное творчество. Мораль
оказывается для него способностью ориентироваться в духовных процессах, оценивая их с точки зрения добра и зла.
Мыслитель подчеркивает, что само разделение на добро и зло – это «упадок»,
«превращенная форма» свободы. Но парадоксальным образом при этом освобождение,
- преодоление разделенности существования на свет и тень, на добро и зло, -
возможно лишь на пути предельно дифференцированного морального разделения.
Творческий потенциал морали «востребован» каждодневным существованием человека.
Мы настолько люди, насколько наши поступки – результат морального выбора, а не
морального автоматизма. Таким образом мораль – способ ориентации в духовном
«пространстве», составляющем основу нашей жизни, ее подлинное существование.
Творческий акт
моральной оценки требует в каждом конкретном, по существу уникальном, случае
морального выбора соотнести общую
норму с единичным событием поступка.
В процессе такой оценки и происходит акт подлинного творчества –
самопревосхождения, трансцендирования человеческого существования. Поэтому мораль
– это вопрос в форме действия: а правильно ли я поступаю, насколько удалось мое соотнесение общего с
уникальным, мой конкретный синтез общего и уникального. Вопросом действие
остается здесь еще и потому, что – как известно – очень малый процент поступков,
даже имеющих положительный нравственный мотив (достаточно обоснованный со всех
точек зрения), имеют положительные результаты. Но если так, то очевиден «сбой»
поступка-вопрошания; синтез, который не состоялся в полной мере.
В свою очередь искусство предстает в экзистенциальной
диалектике Бердяева как своеобразная духовная лаборатория, в силу исходной
«виртуальности» своего продукта не предполагающая подлинной свободы творчества.
При кажущемся противоречии данного утверждения идее «свободной игры» художника-творца,
не следует забывать, что еще Кант обосновал ограниченность свободы в сфере
искусства. Оно поднимается к трансцендированию (т.е. попаданию в «царство
свободы»), только когда происходит столкновение свободной игры воображения – с
бесконечностью, сопровождающееся чувством «возвышенного». «Возвышенное»
провоцирует трансцендирование, но и в этом случае само трансцендирование по существу есть моральный акт
самопревосхождения. Так, даже эстетика безобразного указывает на образ в модусе
его отсутствия; «распад» современного искусства указывает на целостность,
которой нет.
«Лабораторная
работа» искусства, таким образом, имеет смысл только с точки зрения все того же
оценочного вопрошания о добре и зле. Причем зло как «падшая свобода»
(Достоевский) – одна из самых острых формулировок вопроса об истине добра. Теодицея, говорит Бердяев, здесь
дополняется антроподицеей, эсхатологическим и сотериологическим аспектами
философии существования.
Этику и эстетику, с точки зрения Бердяева, объединяет не
только общая проблематика вопрошания. Они генетически принадлежат одному типу
духовного восприятия. Это – непосредственность духовного опыта.
Известно, что
введение в философское рассуждение данной категории ставит под сомнение
рациональность предложенного рассуждения, поскольку, апеллируя к духовному
опыту, разум выходит за свои границы. О свободе – неопределненности – вообще не
может быть рационального понятия в строгом смысле слова, ведь само понятие есть
ограничение, определивание. Соответственно, в философию вместе со ссылкой на
«духовный опыт» входит элемент иррационального, «прививку» которого она
получает со стороны «учения о тайне» - мистики. Мистика при этом также
определенным образом модифицируется. Это – не «дикая» мистика теософии и
антропософии, выдающая скорее пласты неоформленной рассудком «психологии
бессознательного», нежели действительные «астральные» события. Мистика, о
которой идет речь, требует корректного описания границы Тайны, без попытки
«структурировать» ее – и в то же время без попытки умолчать о ее существовании,
не заметить его (как это делает позитивистски ориентированное мышление). Итак,
тайна может быть воспринята и свидетельски описана. Точность такого описания –
одна из задач эстетики. Давая отчет о характере непосредственности восприятия
феноменов, эстетика выясняет такую их характеристику, как отношение к свободе
(неопределенности). Именно поэтому, между прочим, у Канта нет отдельных
эстетических феноменов. Эстетическое – не самостоятельная сфера, а аспект
самодвижения личности к свободе. Таким образом, этическое и эстетическое
предстают как два подхода к данному движению, раскрывая его с разных сторон. Не
случайно, по-видимому, и в философии Платона божественное Единое обращено в мир
бытия своими тремя «лицами» - Истиной, Добром и Красотой; а познание истины
описано в «Пире» как движение к идее Прекрасного, Блага. Единство этих аспектов
и раскрывает совершенство – полноту и цельность - Абсолюта. Духовный опыт,
настаивает Бердяев, также первичен и не менее реален, чем опыт в смысле эмпиризма.
Более того, опыт природы и опыт свободы не могут быть дифференцированы на
начальных этапах познания. Поэтому кантовская «вещь сама по себе» аффицирует
сознание как бы «с двух сторон» – «снизу», со стороны трансцендентальной
эстетики, и «сверху», из «точки» морали.
При этом в
рассуждении о непосредственности восприятия сквозь призму духовного опыта речь
идет о форме чувственности, которая не сводима к внешним ощущениям. Такая
внутренняя непосредственность в философии получила название интуиции. Бердяев
рассматривает ее как особое интеллектуально-эмоционально единство,
характеризующее единство и целостность личности. Однако интуицию легко спутать
с фантазией: так же являясь непосредственной и внутренней, фантазия, в отличие
от интуиции, не предполагает трансцендирования, выхода за свои пределы. Бердяев
особо предостерегает от того, чтобы полагать «фантазмы» этически и эстетически
значимыми. Они – скорее «побочный продукт» лабораторной работы искусства, некий
«выкидыш» несостоявшейся интуиции.
По мысли русского философа, эстетика не случайно выходит на
передний план культуры последнего времени. Сама моральная проблематика связана
с идеей свободной игры значительно глубже, чем это принято полагать с точки
зрения «этики закона». Дело в том, что свобода присутствует в морали как «след»
(эту мысль Канта Бердяев также часто воспроизводит в своих сочинениях). Мораль
же раскрывается как способность человека начать цепь причинения «с себя», в
контексте природно-социокультурных детерминант и в то же время – независимо от
этого контекста. Гераклитово «дитя, играющее в шашки» - символ божественной
свободы передвижения на плоскости существования. Здесь духовная «вертикаль»
может спонтанно открыться в любой точке плоскости; основание же ее собственной
активности «не видны» «двухмаерным существам». Именно поэтому «рисунок»
духовного движения видится как игра, - основания, «законы» духовного движения
принципиально не воспринимаемы человеком. Игра поэтому оказывается синонимом
свободы, а не только безответственности (как на начальном этапе этического
анализа).
Эстетика
способна «видеть» человека в единстве всех
его проявлений. Тогда, парадоксальным образом, «внешняя» и «внутренняя»
формы чувственности оказываются не такими уж далекими друг от друга, как это
кажется ограниченному по своей природе разуму. Непосредственность всякого рода
выводит человека от его конечности – к бесконечности; от самоопределения и
определенности – к неопределенности и свободе; от замкнутости в моральном
автоматизме и индивидуализме – к трансцендированию и персонализму.
Эстетическое
вопрошание раскрывает потенциал морали как парадоксального пути преодоления
«падшести» мира. Из сказанного становится понятно, что проблема соотношения
«прекрасного» и «доброго», поставленная в классической эстетике, не может быть
воспринята как удовлетворительный ответ на вопрос о соотношении этики и
эстетики. Строго говоря, вывод из ее построений напрашивается довольно
неутешительный. Нет единства добра и красоты. Их соединение – условно,
вымученно и неподлинно. Добро как противоположность зла вообще «набило
оскомину»: хороший вкус больше не выдерживает засилья
«нравтсвенно-положительных» героев художественных произведений. Не выдерживает
настолько, что в современной литературе
их, кажется, вообще не осталось.
Метод Бердяев
позволяет установить, что основание этого «странного» процесса – вовсе не в
радикальной испорченности современного человечества, а в том, что по мере его
«старения» нарастает поляризация добра и зла. С точки зрения любви к истине эта
ситуация сопряжена с нарастанием отчаяния, - ведь добро только тогда в полном
смысле добро, когда оно преодолевает зло, а не противопоставляет себя ему.
Добро, противопоставленное злу, - не совсем добро. Это – добро ущербное,
опирающееся на зло, как художник опирается на игру светотени при создании
своего живописного произведения. Поэтому вопрошание о добре – не о «частичном»
добре, рядоположенном злу, а об
абсолютном добре, сверх-добре, - возможно только как экстремальное, «лабораторное»
вопрошание. Вопрошание, требующее духовного
бесстрашия.
Эстетика,
стоящая на границе виртуальности, с одной стороны создает видимость отсутствия
духовно-рисковых ситуаций в такой «моральной игре». А с другой – гарантирует,
что ее адепт будет работать «без страховки», которую дает фал моральных
предписаний. Выходя в открытый космос существования, философ в поле эстетики
непосредственно касается истины, - даже если оказывается в безвоздушном
пространстве ее отсутствия, он имеет возможность косвенно судить о ее
«вакуумном» источнике, творящем ничто. Поэтому предельное моральное вопрошание
современной культуры проявляет себя именно как эстетическая деятельность.
С этим связаны
многие процессы современного «постмодернистского состояния», в котором
философия перестала являться в своем собственном обличьи, прячась то за спину
науки (позитивизм различного толка), то за спину искусства (постмодернизм), то
– за религию (собственно экзистенциальная диалектика).
Возможно, уже не
далеко то время, когда воспетый Сократом «ленивый конь» окончательно уснет, а
философия до конца утратит свою специфику, потерявшись в культуре среди других
форм спонтанной активности человеческого существования. Синдром «эстетизации
философии» – весьма серьезное предупреждение о том, что такое возможно.
Вместе с этим этическая сторона философской деятельности,
опирающаяся на интегрирующую эстетизацию, выявляет актуальность морального
абсолюта в философии и прикладной характер теории. Той, которая на первый
взгляд кажется абстрактной и далекой от «нужд» современного человека.