Юрий Александрович Замошкин (1927-1993)

 

              В 1997 году в связи с семидесятилетием Ю.А. Замошкина в МГИМО состоялся симпозиум «Юрий Замошкин: личность и судьба», материалы которого были опубликованы в журнале «Вопросы философии» (1998, №6) и вышли отдельным изданием в серии «Выдающиеся ученые МГИМО-Университета МИД РФ» (М.: Изд-во МГИМО, 1998).

              К приближающемуся 80-летию Ю.А.Замошкина  мы решили подготовить новое издание этой книги. Книга открывается ранее не публиковавшейся статьей видного философа, заведующей отделом истории философии Института философии РАН Нели Васильевны Мотрошиловой, супруги Юрия Александровича Замошкина.

 

 

 

 

              Н.В. Мотрошилова

СУДЬБА ПОКОЛЕНИЯ И ЛИЧНОСТЬ УЧЕНОГО

 

Мы часто произносим слова: "наше поколение". Сегодня – когда о поколениях, к которым принадлежал Юрий Замошкин и принадлежат мои сверстники, с грустью и болью приходится говорить: это поколения уходящие – нам надо бы использовать еще отпущенное нам время, чтобы оглянуться назад, поразмыслить и по возможности правдиво, искренне рассказать о том, что за десятилетия истории стали нашей долей и как мы их прожили и пережили.

Поскольку разговор о судьбах поколений по определению безбрежен, я с самого начала хотела бы внести в него уточняющие ограничения.

Наша книга посвящена Ю.А. Замошкину, и речь естественно пойдет прежде всего о поколении тех, кто, как и он, родился во второй половине 20-х годов XX в. Но мне представляется оправданным причислить к этому же поколению и тех, кто (подобно мне самой) родился лет через 7-10, в середине и второй половине 30-х годов. Правда, в начале жизни мы принадлежали к совсем разным возрастным группам. Как выяснилось впоследствии, во второй половине 40-х годов Юра Замошкин и я жили в Москве почти что по соседству, гуляли по одной улице – теперешнему Кутузовскому проспекту. Но жизненные пути наши – его, восемнадцатилетнего студента, и меня, одиннадцатилетней школьницы – никак не могли пересечься. А вот когда в середине 60-х судьба свела нас вместе, мы уже относились, в сущности, к одному поколению – нас волновали одни и те же исторические события, мы разделяли сходные ценности и впереди у нас был общий жизненный путь. Более того, неожиданно оказалось, что и следующие за нами два поколения – тех, кто родился в 40-х и 50-х годах – во многом близки нам по своим умонастроениям и устремлениям.

В этих своих заметках я не претендую на сколько-нибудь полное осмысление судьбы нашего поколения. Я хотела бы сделать лишь некоторые наброски, дать штрихи к его социальному и экзистенциальному портрету, опираясь на собственный жизненный опыт и имея в виду в особенности тех, кому – как Юрию Замошкину и мне самой – жизнь определила пребывать и трудиться в гуманитарной культуре (конкретнее, в философии, социологии) России второй половины XX, а некоторым еще и в начале XXI столетия. А начать я хочу с самых общих и единых для всех поколений, живших в "наше время", особенностей самогó этого времени.

*         *         *

 

Как историк философии я знаю, что почти каждый мыслитель, описывавший свою эпоху, обращал внимание на ее динамизм, на потрясения, перевороты, пережитые им и его современниками. Гегель образно писал о своем времени: мировой дух как будто бы надел сапоги-скороходы… "Наше время" – вся эпоха и отдельные периоды 20-90-х гг. XX в. и начавшегося XXI столетия – не только не составляет исключения, но, пожалуй, превосходит какие-то другие эпохи по частоте, стремительности, турбулентности глубоких исторических судьбоносных потрясений. Эти события, преобразившие и весь мир, и нашу страну, (в разной мере, но) затронувшие каждого, хорошо известны. Я хочу напомнить о самом главном.

Вторая мировая, а для нас Великая отечественная война: мы, дети и подростки, теряли родителей и близких, узнавали, что такое голод и лишения; в первые послевоенные годы тоже было очень трудно и голодно. Страна переживала небывалое напряжение всех сил – но и невиданный патриотический подъем. Все это должно было глубоко, притом противоречиво повлиять на жизненный опыт интересующих нас поколений, на психику людей, на их мотивацию и поведение на последующем пути. Стойкость, умение преодолевать трудности, жизнелюбие, энергия, способность довольствоваться не столь уж многим – были черты характера, воспитанные еще с детства лишениями войны и послевоенного времени. Но нельзя забывать и другого: то были поколения, чье социальное существование с первых самостоятельных шагов определялось взвинченным до предела культом личности, тоталитарными порядками, диктатурой одной партии, безраздельным господством марксистской идеологии. Однако ведь эти же поколения, когда они еще были достаточно молодыми, пережили развенчание культа личности – сначала в 50-х годах, верхушкой самой правящей партии. А затем, в 60-х годах они сами оказались причастными к более широкой (но, увы, и непоследовательной) десталинизации политики, культуры, науки, даже идеологии. 70-е и первая половина 80-х – динамизм, кажется, начинает ослабевать; вместо былой оттепели – поднимающиеся студеные ветры сталинистского реваншизма; процессы противостояний, борьбы, освобождения затормаживаются, становятся не такими яркими и явными. И вдруг – взрывные волны перестройки… Наши поколения, которые выросли, прожили бóльшую часть самостоятельной жизни при социализме, в "великом, могучем" и, казалось, "нерушимом" Советском Союзе, - они стали свидетелями краха социализма (говоря на марксистском языке, смены общественно-экономических формаций), распада СССР, преобразования образа жизни, девальвации устоявшихся ценностей, идеологии и т.д. Трудно назвать реалии бытия и быта, идеи, ценности, которые за последние пару десятилетий – срок, в исторических масштабах более чем незначительный – не претерпели бы в мире и (быть может, особенно) в нашей стране коренных изменений.

Я не очень верю тем людям, которые утверждают, будто они всё это предвидели. Хорошо помню: Юрий Замошкин (а среди нас он был одним из самых прозорливых и мудрых по отношению к социально-политическим событиям) признавался, что столь стремительный обвал социализма, советской системы, официальной идеологии марксизма был для него неожиданным. И пусть многие из нас чувствовали и понимали неизбежность смены общественных порядков, по всему миру доказавших свою историческую бесперспективность, ждали этой смены и своей деятельностью приближали ее, - быстрота, необратимость, стихийность, болезненность изменений оказались неожиданными и нередко шокирующими. Итак, наши поколения (в широком смысле, охватывающем всех живших с 20-х гг. XX в. и живущих по сей день) были вовлечены в стремительный водоворот таких глубинных изменений истории, подлинный смысл и последствия которых еще не осмыслены. Мы должны были пережить множество поворотов и переворотов, общественных, поколенческих, личных – и кто-то смог, а кто-то не смог адаптироваться к ним. Для отдельных людей и для поколений в целом возникло множество возможностей и шансов – воспользоваться свободой, изменить себя, поле и векторы своей деятельности. Но не меньшими были и опасности – угроза спасовать перед стремительными переменами, закоснеть и упорствовать в старых заблуждениях или, напротив, подпасть под власть новых псевдоценностей и иллюзий. Иными словами, нашим поколениям не было отпущено благостного покоя: в сущности, каждые 10-15 лет (а то и чаще) происходили какие-нибудь серьезные социальные потрясения, имевшие не внешний и поверхностный, а глубинно-бытийный, судьбоносный характер. При этом "стрясались" годы и десятилетия, которые для поколения в целом становились своего рода центральным временем их судьбы.

В периоды становления и начала самостоятельной деятельности представителей нашего поколения такими "временами судьбы" оказались, несомненно, военные годы, а особенно – 60-е, почему наши поколения нередко именуют "шестидесятниками". Позднее самым поворотным и переворотным стало последовавшее за перестройкой последнее пятнадцатилетие, хотя кого-то из дорогих нам людей (любимых, близких, друзей, замечательных современников) в эти годы уже не было с нами. И в немалой степени потому, что напряженность прежней эпохи и интенсивность их собственной духовной деятельности не предрасполагали к долгой жизни. Умерший в 60 лет Мераб Мамардашвили и скончавшийся в 65 лет Юрий Замошкин – тому горестные примеры.

 

*        *        *

 

А теперь я перейду к тому, что, по правде говоря, считаю для жизни и портрета поколения никак не менее важным, чем ранее сказанное. Я имею в виду фундаментальные цивилизационные изменения, преобразования самого бытия, имеющие характер своего рода скачков – когда, конечно, не с сегодня на завтра, но именно на векý поколения в повседневную жизнь, в ежечасный быт людей входит то, чего вообще не было в жизни поколений предшествующих или что было для них чрезвычайной редкостью. Эти цивилизационные изменения в конечном счете связаны с развитием науки, техники, производства, средств связи и т.д. Таких поистине судьбоносных изменений на векý наших поколений было много – и они всем известны. Благодаря им жизнь приобретает новые формы; меняется ритм и смысл жизненного времени, меняет свои очертания окружающее пространство; формируется иной порядок труда, отдыха, коммуникаций. Они оказывают глубокое воздействие на мысли, чувства, ожидания людей, на всю человеческую культуру. В жизни наших поколений это были полеты на самолетах для обычных людей (а не только для пилотов, для военных, как раньше), телевидение, атомная бомба, прорыв человечества в космос, а затем компьютеры, интернет и т.п. Конечно, в жизнь предшествующих поколений тоже входили потрясающие для их времени технические новшества – пароходы, поезда, первые автомобили, кинематограф и т.д. Но в цивилизационном отношении сдвиг по сравнению с прошлым, происшедший в нашу эпоху, заключался и в том, что открылись принципиальные возможности использования все бóльшим количеством людей (в развитых странах большинством) тех научно-технических достижений, которые для предшествующих поколений (уже знакомых с автомобилями, самолетами, телевизорами) еще не существовали.

То обстоятельство, что только в нашу эпоху достоянием многих индивидов стали свои собственные телевизор, автомобиль, компьютер, имеет большое значение. (В Советской России "новшеством" стало даже обретение "своей", т.е. отдельной квартиры). К тому же в нашем отечестве эти цивилизационные достижения входили в жизнь поколений с большим трудом, с отставанием от развитых стран. И вряд ли можно забывать о том, что это порождало целую гамму негативных явлений и переживаний – борьбу за материальные блага, дефицит, хождения по мукам, вожделение, зависть, различные комплексы, которые и сейчас остались, застряли в сознании и подсознании многих людей. (В последнее время они интерферировали с чертами, порожденными, с одной стороны, словно с неба свалившимся на нас изобилием, а с другой стороны, тем, что социальные слои людей знания и науки оказался, если вспомнить слова Ильфа и Петрова, "чужими на этом празднике жизни").

Я не случайно сказала о принципиальных возможностях приобщения к благам цивилизации, ибо в нашей стране, как и в других странах мира, есть много относящихся к нашим поколениям людей, которые никогда не летали на самолетах, не имели собственного автомобиля, телевизора, компьютера, не жили в отдельной квартире или собственном доме. И отсюда проистекают свои трудности, противоречия, немаловажные для понимания реалий повседневного бытия и быта и отдельных индивидов, и целых поколений.

 

*         *        *

 

А вот теперь я буду более конкретно говорить о тех двух-трех поколениях, которые начиная с 50-х годов составили "критическую массу" и силу философско-социологического сообщества, а в известной (хотя, возможно, уже и не в решающей) степени еще и сегодня оказывают на него свое влияние. Итак, некоторые более частные, но, по-моему, чрезвычайно важные штрихи к портрету наших поколений.

1. Есть факт, который я лично считаю фундаментальным. Я тщательно проверила его, обратившись к целому ряду энциклопедических, биографических, мемуарных и т.д. источников (это, например, книга "Философы России XIX-XX столетий"; аналогичный справочник по Российской академии естественных наук; сборники МГИМО, посвященные различным выпускам этого вуза и т.д.). Дело вот в чем: из представителей поколений, вошедших в философию и социологию в 50-60-х годах,
90-95% составляют те люди, которые родились и (часто) проводили свое школьное детство в деревнях, поселках, небольших городках. Рожденные и выросшие в Москве, Ленинграде, Киеве , т.е. в столице и самых крупных городах, составили не более
5-8% от общего числа тех, из кого потом образовались ряды кандидатов, докторов философских наук, т.е. – по крайней мере в формальном отношении – ряды элиты философских, социологических дисциплин (а также и ряды тех, кто обладая такими учеными степенями, трудился на иных поприщах). Со сказанным тесно связано следующее: в подавляющем большинстве это были выходцы из простых семей. Лишь в очень, очень редких случаях – дети из семей с давними интеллектуальными традициями и корнями. Оно и понятно: такие семьи, начиная с Октябрьской революции, постоянно и упорно устранялись с основной сцены социальной жизни гражданской войной, эмиграцией, репрессиями. Более распространенным был такой случай, когда наши родители в своих семьях принадлежали к первому поколению, получившему среднее и (реже) высшее образование. Но к несчастью, война многих из нас лишила отцов, их влияния и попечительства. (Это я знаю по собственному опыту: мой отец Василий Иванович Мотрошилов, первым в своей семье получивший университетское образование, овладевший немецким языком, в 1938 году приглашенный в Москву преподавать в военную академию, уже в 1942 году погиб на фронте, едва достигнув тридцатилетия…).

2. Тем не менее в силу стечения самых разных благоприятных обстоятельств юноши и девушки нашего поколения оказались не только вовлеченными в процесс урбанизации; весьма заметная часть молодежи смогла демократически устремиться не куда-нибудь, а в обе "столицы", Москву и Ленинград – и напористо завоевать их! Наиболее способные и трудолюбивые юноши и девушки, еще вчера жившие и учившиеся в деревнях, поселках, городках и городах провинции, с успехом поступали в московские, ленинградские, киевские, минские университеты, другие прекрасные вузы страны и столь же успешно их оканчивали. А потом значительная их часть не вернулась на малую родину и осталась в Москве или Ленинграде, начав здесь свой путь в науке, в нашем случае – в философии, социологии, в близких им дисциплинах.

3. Отсюда – другие существеннейшие, с моей точки зрения, штрихи к портрету нашего поколения. Многие из тех, кто во второй половине XX в. определил сложный, противоречивый облик российской философии и социологии (думаю, что так же обстояло дело и в других областях отечественной культуры) – это люди из породы "self-maiden", "сделавших самих себя". Они должны были много и упорно трудиться над своим образованием, над формированием своей личности. Правда, нельзя сбрасывать со счетов и то, что в советских школах, в том числе провинциальных, детей тогда еще учили чудом уцелевшие педагоги дореволюционной формации. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю таких учителей из 639 московской школы, в которой я училась и которую закончила с золотой медалью. Без особого труда поступив в
1951 году на философский факультет МГУ, я ясно поняла, что мои однокурсники (в большинстве своем – не москвичи) знаниями и интеллектом не только ни в чем не уступали выпускникам московских школ, но нередко и превосходили их. Так было и на других курсах, например, на том, на котором учился уроженец г. Гори и выпускник Тбилисской школы Мераб Мамардашвили.

Правда, здесь было определенное различие между поколением Ю. Замошкина и моим поколением. Юрий Александрович поступил в МГИМО в 1945 г. (до этого проучившись год в МИИТ'е – Московском институте инженеров транспорта). Подавляющее большинство из почти четырехсот (!) студентов его курса составляли вчерашние фронтовики. Читайте "мгимовские" мемуары: тогдашние студенты (впоследствии вошедшие в элиту советской дипломатии) признаются, сколь несовершенной была их образовательная подготовка, ибо годы войны были для нее потеряны, сколько снисхождений были проявлены при их приеме во вновь образовавшийся дипломатический вуз и сколь упорно им пришлось трудиться, чтобы наверстать упущенное… А вот когда через семь лет мы поступали в МГУ, бывших фронтовиков среди нас были единицы; основную массу составляли вчерашние школьники с хорошей подготовкой, с немалыми и часто вполне определенными амбициями.

Разумеется и в наших образовании, знаниях было весьма много существенных пробелов, объясняемых упомянутыми фактами – происхождением, сложившейся системой образования, тяготами военного времени, на которое пришлись наши школьные годы. Думаю, абитуриенты нашего поколения не выдержали бы сравнения с выпускниками гимназий дореволюционного времени. Но к чести своих сверстников хотела бы отметить: лишенные преимуществ рождения и произрастания в образованной интеллектуальной среде, они почти всё, чего достигли в такой сложной дисциплине, как философия, должны были добывать и подготавливать своим собственным трудом. Это люди, которые много, очень много, жадно читали – и они нередко обладали основательными знаниями в области литературы, отечественной и зарубежной; их весьма интересовала история; познания в области искусства тоже накапливались незаурядные. Было немало таких, кто – опять таки без всяких семейных предпосылок и корней – с упорством изучал иностранные языки и здесь добился заметных успехов. Если первое время молодое поколение как-то мирилось с казенным, суконным новоязом диалектического и исторического материализма, то позже обнаружились вкус и способности к хорошему (у некоторых – даже изысканному) литературному стилю, благодаря чему язык отечественной философии стал постепенно меняться. И не только в смысле внешней формы, но и с точки зрения терминологии, все больше отвечавшей сути и стилю мировой философии. А знакомству с последней – пусть и под официозным "зонтиком" критики современной буржуазной философии – тоже принадлежала большая роль в преодолении изоляционизма, который в советские годы так вредил отечественной культуре, включая философию. [В скобках я скажу о Ю. Замошкине. Среди философов и социологов своего поколения он принадлежал к меньшинству тех, кто родился и вырос в Москве. Его отец, Александр Иванович Замошкин, был художником, а потом выдающимся музейщиком; мать, Наталья Федоровна Кудинова, была учительницей-словесницей. А.И. Замошкин перед войной был директором Третьяковской галереи. Он руководил эвакуацией Третьяковки в Новосибирск, отвечал за ее сохранение и возвращение в Москву. Дело было такое ответственное и трудное, что целиком им занятый и совсем не заботившийся о своем здоровье Александр Иванович чуть не умер там, в Сибири. После войны А.И. Замошкин был директором Музея изобразительных искусств им. Пушкина, вице-президентом Международного союза музеев. Юра иногда говорил о себе, что он вырос в музеях – и то была сущая правда. Не удивительно, что его знакомство с изобразительным искусством, русским и мировым, было уникальным для непрофессионала. И все же и его родители в своих семьях были интеллигентами в первом поколении, а потому роль самообразования в судьбе Юры была огромной. В Новосибирск , рассказывал он, вместе с картинами были эвакуированы библиотеки разных музеев, где еще хранилась запрещенная или труднодоступная в те времена литература (скажем, это были подшивки дореволюционных журналов). И он читал, читал запоем, учил наизусть стихи, и сам в какое-то время сочинял их. После войны, уже студентом, он посещал литобъединение, в которое входили поэты Кедрин, Коржавин; некоторые стихи Юры были напечатаны. А потом, объяснял он, "всё убила ждановщина"… Увлечением Юры была история, которую, кстати, весьма основательно преподавали в МГИМО. Помню, как (уже после перестройки) мы смогли, наконец, вместе попасть за границу. Это была поездка в Англию, в Кембридж. Я была просто поражена тем, как досконально мой муж знал историю, литературу, искусство Англии – и устыдилась того, что мои познания были с этим несопоставимы…].

4. Хочу упомянуть о мироощущении наших двух поколений в то время, когда мы учились, вступали в самостоятельную жизнь, а потом делали свои первые шаги в философском творчестве.

Недавно отгремела война. Прошли первые голодные, тяжелые послевоенные годы. Страна понемногу восстанавливалась. При этом Москва, Ленинград, другие города отстраивались, украшались, снабжались в первую очередь – и часто за счет всей страны. Но мы-то были в Москве!. Я хорошо помню, как энергично мои сверстники (и я в их числе) осваивали культурную среду Москвы – библиотеки, музеи, театры, выставки, проявляя чудеса изобретательности в добывании бесплатных контрамарок, дешевых билетов на галерки. Надо, кстати, отметить, что почти все мы (исключения были очень редкими) были бедны, потому что на очень скудные средства существовали наши семьи; одевались и питались мы более чем скромно. Но это как-то отступало на задний план – может и потому, что было общей нормой.

Я вовсе не утверждаю, что все вокруг сияли от счастья. Кто-то вообще был ипохондриком, кто-то страдал от несчастной любви. (Влюблены, впрочем, были почти все…). Лишь очень немногие из нашего поколения догадывались о репрессиях, Гулаге. А кто знал об этом, больше помалкивал. В целом же общее умонастроение (во всяком случае, как оно вспоминается мне) скорее отвечало самому духу молодости, притом молодости студенческой, наверное, лучшей поры в жизни – с ее энергией, радостью от жизни, подъемом, жаждой новых впечатлений. Были и серьезные разочарования. Я, скажем, писала в своих воспоминаниях о В.Ф. Асмусе, моем замечательном учителе, какое горестное чувство вызывали у нас – счастливых тем, что мы поступили в МГУ, храм науки, на философский факультет – весьма многие преподаватели и вся система преподавания, до 1953 г. пронизанная культом личности и схоластикой диамата и истмата. И все-таки были немногие преподаватели, у которых хотелось учиться. Да и вообще хотелось учиться философии, приобщаться к сокровищнице философских знаний, которую не могла скрыть от нас конъюнктурная идеологическая ржавчина.

И вот что очень, очень существенно: еще в студенческие годы (по крайней мере на философском факультете МГУ) сложилась еще одна характерная экзистенциальная черта нашего поколения, сохранившаяся и впоследствии – это кристаллизация молодого сообщества вокруг наиболее ярких, талантливых, смелых сверстников (куда реже – вокруг некоторых философов старшего поколения). Мы узнали, как важна для нас, живительна эта среда, как вдохновляет соревнование молодых талантов, причем соревнование честное и дружественное. Например, уже на первом курсе (т.е. в
1951 году!) мы узнали имена Ильенкова, Мамардашвили, Зиновьева, Грушина, Щедровицкого, Карякина, потому что у них, тогдашних аспирантов и студентов старших курсов, уже были свои идеи и концепции; они уже начали свою борьбу против официозной философии – и она оказывала на нас, более молодых, огромное воздействие. Впрочем, надо говорить о влиянии этих (и других) видных философов, заявивших о себе в годы нашей молодости, не только на свое поколение – но о воздействии, продолжающемся до сих пор, проникшем в корневую систему отечественной философской мысли второй половины недавно закончившегося века.

История нашей философии этого бурного и противоречивого времени по существу еще не написана; к ней есть лишь отдельные наброски. И вот когда история эта проделала свой цикл, когда за перо беремся мы сами, представители этих поколений, нам никуда не уйти от самокритики и покаяния… С этим, увы, дело обстояло и обстоит далеко не блестяще. Конечно бить себя в грудь и посыпать голову пеплом не пристало – иначе это был бы ритуал-обряд, наподобие того, который выразительно описал Сартр в пьесе "Мухи". А все-таки…

Не могу не вспомнить: Юра Замошкин был одним из немногих, кто начал столь нужный философии и социологии самокритичный разговор в одной из публикаций "Вопросов философии" на заре перестройки. И я пыталась это сделать в ходе дискуссии того же журнала на тему "Философия и жизнь". Но особой поддержки коллег наши идеи, увы, не встретили… Что полностью согласовывалось с более общей тенденцией жизни и культуры советской и постсоветской России – с тем, что покаяние целых поколений так и не произошло. Отчасти и поэтому не преодоленное тоталитарное прошлое, в укрепление которого от "имени философии" был внесен немалый официозный "вклад", продолжало сковывать философскую, да и вообще гуманитарную культуру. Нам есть за что спросить с себя и попытаться честно признаться себе и другим: ведь были же публикации, лекции, речи, которые нем не хотелось бы воспроизводить сегодня, когда так изменились пространство и время истории.

Кстати, ответ на коварный исторический вопрос о том, сколь многое хотелось бы "забыть", для некоторых коллег из наших поколений не будет и убийственным: я знаю многих, кому удалось если не полностью, то в значительной степени уберечься от давления идеологии, от конъюнктурной официозной суеты и сохраниться в качестве вполне уважаемых и сегодня профессионалов-философов и социологов. За вычетом сравнительно немногочисленных пассажей, которые были данью времени и платой за возможность просто существовать в реальных сферах отечественной культуры, философии, уже тогда оказывать на них свое влияние, - так вот: за вычетом этих "погрешностей" философские исследования представителей поколений, о которых мы ведем речь, сохраняются в качестве ценного научного и культурного достояния. Доказательством может служить простой факт: если бы я захотела просто перечислить имена тех философов и социологов, которые в последние полвека внесли весомый позитивный вклад в отечественную мысль и культуру, потребовалось бы назвать очень немалое число хорошо известных людей. Мне не хотелось бы вникать в проблему соотнесения заслуг диссидентов (для меня несомненных) и деятельности тех, кто в строгом смысле не участвовал в диссидентских, в частности, самиздатовских движениях и акциях, но всегда был на подозрении у властей предержащих из-за своей органической несовместимости с тоталитарным, авторитарным режимом и его официозной идеологией. Яркий пример протестной мысли второго типа – Мамардашвили. Он не был диссидентом в прямом смысле слова. Однако силу его критической мысли отлично чувствовали все – и те, кто им восторгался, и власти, его ненавидевшие. Но еще раз подчеркну: и у людей, по праву снискавших уважение коллег, учеников и проживших совсем не благополучные десятилетия, есть поводы для сожаления и самокритики.

В том факте, что заметной части философов, социологов, да и вообще гуманитариев нашего поколения все-таки удалось сохранить себя, свое профессиональное лицо и человеческое достоинство, сплелись различные объясняющие обстоятельства. Назову лишь некоторые. Первое и, быть может, главное: солидарность, поддержка среды, научного и культурного сообщества – и в широком, и в узком смысле этого слова. Вспоминаю, как в 60-х годах (когда, напомню, обязательно надо было вести общественную работу) я "от философии" помогала так называемому методологическому семинару в Институте ядерной физики им. Курчатова. Руководил семинаром знаменитый сейчас физик академик Ю.М. Каган, участвовали, без преувеличения, выдающиеся ученые института. Модные в те времена "физики" с интересом относились к тому, что могли предложить мы, молодые тогда "лирики". Я водила на семинары наших лучших философов и социологов. Взаимопонимание было полное; говорить там можно было свободно, не опасаясь окриков и доносов. Помнится, Юра Замошкин (тогда еще он не был моим мужем) в течение нескольких часов блестяще рассказывал физикам о Фрейде и фрейдизме… Я сама свободно и объективно рассказывала о феноменологии, экзистенциализме, социологии познания в целом ряде институтов Академии наук – математических, физических, биологических, химических, и везде встречала интерес и идейную поддержку. В эти одновременно трудные, но в творческом смысле прекрасные десятилетия кому-то из нас выпало счастье общаться с замечательными писателями, художниками, поэтами, музыкантами. (В жизни нашей с Юрой семьи это были Э. Неизвестный, Г. Волчек, О. Ефремов, В. Атлантов, Б. Давидович, В. Яглинг, В. Вульф и др.).

О философско-социологической (тогда еще объединенной) среде следует сказать особо. При официальных институтах и университетских кафедрах работали, конечно, разные люди; долгое время их руководителями были "стойкие марксисты-ленинцы", влиявшие на ход философского процесса. Но не вполне понятным и даже парадоксальным образом в 60-70-е годы не они определяли глубинное течение философских событий – прежде всего в неофициальной, однако устойчиво складывающейся и по-своему очень влиятельной системе исследований, знаний, проблематики, действительных линий воздействия на последующие поколения, даже (сильнее контролируемой официозами) издательской политики. Не говоря уже о том, что на не имевших высокого официального статуса лекциях и семинарах  реальных кумиров тогдашней философской молодежи – а ими тоже были относительно нестарые люди – яблоку негде было упасть… Неофициальное философское сообщество, как я считаю, в те времена реально становилось никак не менее прочным и влиятельным, чем официальное. Если представителей последнего можно было видеть во всех "почетных" президиумах, то действительный почет выпадал уже не на их долю. Не собираюсь преувеличивать: за академиками старой формации тоже хвостами следовали те, кто хотел бы идти их дорогой. Однако и иные "твердокаменные ленинцы" начинали чувствовать, что главные ветры отечественной философии стали дуть не в их паруса.

Было еще одно существенное обстоятельство. Во время и после хрущевской оттепели, во времена брежневской разрядки и философия стала выходить из прежней изоляции. Для расширившихся контактов с зарубежными философами и социологами требовались специалисты иного типа – владевшие иностранными языками, знавшие зарубежную мысль. Юра Замошкин с его блестящим владением английским языком, эрудицией, разносторонней культурой, в том числе культурой общения – он был востребован; и совсем не случайно ему довелось близко познакомиться и творчески общаться с Чарльзом Райтом Миллзом, Питиримом Сорокиным, Талкотом Парсонсом, Робертом Мертоном и другими первыми величинами мировой социологии. Сходные возможности открывались и для нас, философов. Значит, начавшееся вхождение в мировую философско-социологическую среду можно смело считать одним из главных факторов, повлиявших на судьбу наших поколений. Но и опять: нельзя забывать, сколько лет всё это происходило или под "присмотром" (на международных конгрессах, симпозиумах всегда были люди, которые по должности или "по зову сердца" сообщали, доносили, сигнализировали и т.д.) или при постоянном подозрении, что… [Мне лично – по чьей-то неизвестной поистине кафкианской воле, но точно в эпоху правления в Институте философии инженера по образованию, партработника и разрушителя философии по призванию Б. Украинцева – пришлось пережить 8 лет запрета на выезд в капиталистические страны]. Нынешние молодые, возможно, и в толк не возьмут, как это ученым с именем, все равно партийным или беспартийным, перед каждым выездом за рубеж нужно было тащиться в райком, представать перед комиссией из агрессивных и "политграмотных" пенсионеров.

Так уж случилось, что стимулированный многими особыми обстоятельствами мощный прорыв социологии через узкие врата официальной философии сделался настоящим полем битвы между старым и новым, между идеологией и конкретным социальным знанием. Вехи этой борьбы достаточно хорошо известны. Во всяком случае это не тот сюжет, на котором я хотела бы останавливаться. Одно скажу: "линия фронта" проходила и через нашу семью, через наш дом. И только те, кому довелось вначале бороться за само существование социологии в нашей стране – сегодня кажется: какой это абсурд! – не забудут, пока они живы, сколько сил, здоровья отдано становлению самостоятельного социологического знания. Философы нашего поколения нередко были для социологов, активно вовлеченных в такую борьбу, не только группой поддержки, сочувственно настроенной средой – и сами мы, работавшие в философии, с интересом вели исследования на пограничьи с социологией (почему тогда, в частности, начали развиваться и у нас социология познания, социология философии, ныне, к сожалению, почти заглохшие), занимались социальной философией.

В процессе самосохранения громадную роль играло существенное изменение, начиная с 60-х годов, самой проблематики отечественной философии. Если раньше темы, их формулировки, их диапазон решающим образом определялись и ограничивались курсами диамата и истмата, то в определенную заслугу нашим поколениям я ставлю приближение философской проблематики к проблемному полю мировой философской мысли. Правда, уже и в этом расширении тематической сферы идеологические надсмотрщики увидели – и, надо отдать им должное, правильно и прозорливо – стремление освободить философию из-под ярма принудительного истматовско-диаматовского тематического ассортимента. И в определенной степени с их окриками приходилось считаться, особенно тем из нас, кто преподавал философию в вузах. Тогда новая тематика как бы "подверстывалась" к общему курсу марксистско-ленинской философии. Это была борьба от обороны, но все-таки – борьба. Несколько легче было исследователям: они могли вообще, как выразился Мераб Мамардашвили, "уйти в ниши" истории философии, логики, философии науки, которые требовали специализации, профессионализма и тем самым хоть как-то уберегались от досмотра идеологов. А вот ведь как случилось: после общего обвала идеологии оказалось, что эти десятилетиями возделывавшиеся поля, лежавшие как бы в стороне от главного пространства официозной философии, и есть основные пути, по крайней мере ведущие, если порою уже не приводившие наших философов на тракт мировой философской мысли.

 

Завершая эти затянувшиеся заметки и рискуя впасть в так немодный уже среди наших детей возвышенный тон, я хочу сказать: к заслугам наших сверстников трудно не отнести дар дружбы. В нашей семье всегда был культ дружбы и друзей – тех, которые были самыми близкими и входили в узкий дружеский круг, и тех, с которыми мы вроде бы не так часто встречались, но многие годы ощущали взаимный интерес, поддержку, солидарность, единомыслие – причем и единомыслие в спорах и разногласиях, единочувствие – в смысле синхронности не согласуемых заранее эмоциональных реакций на одни и те же события. Утрата друзей, которую довелось пережить, - это не зарастающая рана в душе, сравнить с которой нельзя даже измену бывших друзей. (Впрочем, измены, оплевывание дружбы были явлениями такими редкими, буквально единичными, что о них не стоит и говорить…). В этой книге, вводку к которой мне выпала честь написать, как раз и собраны свидетельства дружбы и единомыслия людей различных поколений – коллег, бывших учеников, теперь известных ученых. А дружба тех, кто принадлежит к более молодым поколениям, – это одна из главных жизненных наград, какую могут пожелать для себя люди старших поколений на закате жизни и в думах о том, что будет после них. Как бы ни складывались дальше судьбы философии, сколь бы скромным ни было участие в этом будущем каждого из нас, от себя могу сказать: при всех перипетиях жизни, при всех издержках, неудачах, невозвратимых утратах я и сегодня счастлива тем, что мне довелось избрать своим делом философию, а именно ее историю, что мне выпала удача многолетней яркой дружбы, сотрудничества с блестящими людьми в нашей стране и за рубежом. И основное, хотя и глубоко личное – мне выпало редкое счастье тридцать лет быть вместе, и вместе во всем, с таким человеком, как Юрий Александрович Замошкин.

 

 

 

________________________________________________

 

 

 

 

Алексей Михайлович Салмин (1951-2005)

Шестопал А.В.

Зав. кафедрой философии МГИМО (У) МИД России

 

 

Образ России и смена исторических поколений

(памяти Алексея Салмина)*

 

              Духовный образ страны и духовный образ поколения запечатлены в неповторимых образах людей. Сегодня я хочу рассказать об одном из деятелей и мыслителей поколения либеральной революции и возрождения Церкви – Алексее Михайловиче Салмине, ушедшем от нас в сентябре 2005 года.

              Но сначала несколько слов о человеке, от которого я впервые услышал о Салмине – о нашем общем учителе и старшем друге Николае Никоноровиче Разумовиче. Разумович был сыном священника, новомученика, расстрелянного в 20-е годы. Мать его погибла в лагере, откуда Николай подростком бежал к родным в Москву. Он прошел войну, демобилизовался капитаном, окончил МГИМО и стал одним из первых наших политологов, когда о политологии здесь еще и речи не шло. Мы познакомились с Разумовичем в середине 60-х на его семинаре в МГИМО по истории политических учений. Часто я провожал Разумовича домой после занятий. Мы беседовали на исторические и философские темы. Иногда по дороге заходили в Храм Илии Пророка Обыденском переулке. Разумович молился, я стоял и молчал. Теперь это просто выговаривается, но тогда это было большим его доверием ко мне.

              В 70-е годы вокруг Разумовича в МГИМО сложился кружок интересных ребят: Алексей Салмин, его сосед по общежитию Валерий Васильев (будущий Владыко Иннокентий), Юрий Пивоваров, Андрей Зубов… Кстати, в эти же годы в МГИМО учился Петр Паламарчук, создавший впоследствии известную иллюстрированную историю московских храмов («Сорок сороков»), учился Александр Кузнецов, ставший видным дипломатом и исследователем взаимоотношений МИДа и Церкви в Российской империи.

              Окончив аспирантуру, я покинул МГИМО, но наши прогулки с Разумовичем по бульварам продолжались. Однажды к нам присоединился крупный молодой человек, удививший меня необычным языком. Он говорил на современные темы языком начала 20 века. Я еще встречал людей, получивших до революции гимназическое и даже университетское образование. Алексей Салмин говорил их языком с их интонациями.

              Следующее воспоминание о Салмине связано с началом 80-х годов. Была такая международная программа «Диалог марксистов и христиан», которую координировали венские теологи и наш известный специалист по истории католицизма Николай Александрович Ковальский (тоже мгимовец и хороший знакомый Разумовича). Встречи проходили в разных странах. Тогда в Москве собрался круглый стол по проблемам религии и информационного общества. Трактовка постиндустриального общества как общества информационного считалась новинкой. Вообще поколение 60-х годов складывалось вокруг проблематики постиндустриального общества, его моделей и перспектив. Участвовавшие в круглом столе марксисты и неомарксисты (итальянские, испанские, югославские) пели хвалу высоким технологиям. Но и теологи не отставали. Вспоминали российских космистов, Вернадского, Шелера, Шардена. Все шло довольно стройно.

              Вдруг выступил Салмин и заговорил об исчерпанности постиндустриального общества, грядущем кризисе коммуникационного быстродействия, неизбежном переносе социального центра тяжести из сферы технологии в сферу культуры и ее духовного ядра. По существу, он предлагал заменить парадигму «индустриальное-постиндустриальное» парадигмой «секулярное-постсекулярное». Это было одной из первых деклараций нового поколения социальных теоретиков, потому что новое поколение отличают не новые интерпретации, а постановка новых проблем… Марксисты были удивлены, теологи были смущены. Но Салмин представил свои тезисы так добродушно и примирительно, что вызвал общую симпатию. Впоследствии я замечал: с ним часто спорили, но почти не сердились и не обижались на него.

              Я был старше Салмина на семь лет. В молодости возрастная разница ощущалась сильнее. С годами сгладилась. Но мы принадлежали к разным поколениям. Границу между поколениями обозначил 1968 год. Те, кто пришел в общественную жизнь хоть на несколько лет раньше, еще связывали себя с Утопией. 1968–й подвел черту под Утопией и на Востоке, и на Западе. Четче, яснее это ощутили те, кто пришел в политику, в науку, в литературу после 1968 года. Конечно, речь идет о наиболее чутких, к числу которых принадлежали Алексей Салмин и его друзья.

              Политические и философские поколения формируются вокруг крупных исторических событий и каждое поколение выполняет последовательно три основные функции: постановки новых проблем (размежевания с предыдущим поколением); выбора вариантов решения этих проблем (размежевания внутри поколения); самооценки и соотнесения себя с традицией (размежевания со следующим поколением). Эти функции соответственно выполняют старшая, средняя и младшая группы в каждом поколении. Конечно, это схема, модель. В жизни все сложнее. Многое зависит от стечения обстоятельств, а иногда и личного выбора, к какому поколению вы примыкаете.

              Салмин принадлежал к старшей группе поколения 1991 года. Причем его философское, политическое формирование началось рано, в начале 70-х годов, когда он вместе со своими институтскими друзьями пришел в Церковь. В начале 80-х годов он был уже вполне теоретически самоопределившимся человеком, хотя детали его политических конструкций впоследствии претерпевали немалые изменения.

              В конце 80-х мы нередко встречались в Институте общественных наук, где Разумович читал спецкурсы, а Салмин участвовал в разнообразных встречах с руководством и теоретиками зарубежных политических партий. Разумович работал тогда над своей последней книгой по политической и правовой культуре античности. Он разделял мнение Отцов церкви, что античная философия, в лучших своих образцах, является «детоводительницей ко Христу». Во многом размышления Разумовича в те годы перекликались с работами Салмина, в которых христианство рассматривалось как исток европейской демократии Нового времени.

              Вместе с тем Разумович считал, что России на пути от идеологической монополии к духовной свободе предстоит пройти период авторитарной политики (который он откровенно называл «полицейским государством») и призывал Салмина не увлекаться проектами многопартийности. «Знаете, Алеши, - говорил он нам, - в России есть две исторические партии: казаков и разбойников. И они очень похожи друг на друга».

              В 1990-м году Разумович умер. В 90-е годы мы с Салминым встречались редко и двигались в противоположных направлениях. Я отошел от современных политических процессов и сосредоточился на истории философии. Салмин с головой окунулся в политику и как теоретик, и как практик. Правда, к своим новым чинам и должностям он относился шутливо и любил вспоминать пушкинскую эпитафию Ларина: «Господен раб и бригадир».

               В конце 90-х мы неожиданно встретились в магазинчике русской книги в Латинском квартале в Париже. Салмин держал в руках один из томов «Сорока сороков» первого, эмигрантского издания. От него я узнал о смерти Паламарчука. Мы посидели в кафе, поговорили, решили совместно организовать в МГИМО юбилейные Бердяевские чтения.

              В своем докладе, посвященном памяти Бердяева Салмин говорил о том, на- сколько различной видится история России в 20 веке через призму политической утопии и через призму религии и Церкви. Россия через призму утопии: распад в начале века, террор и военный триумф в середине века, распад в конце века. Россия через призму религии и Церкви: духовный Ренессанс начала века, восстановление Патриаршества, бездна богоотступничества и вершина новомученичества в середине века, второе крещение в конце века. Он говорил о тайне русской Голгофы 20 века и сравнивал Россию с Израилем Ветхого и Нового Завета. Где и когда свершилось глубочайшее падение Израиля? На Голгофе. Где и когда свершилось высшее восхождение Израиля? На Голгофе. Где и когда свершилось глубочайшее падение России? На Соловках и в Бутово. Где и когда свершилось высшее восхождение России? На Соловках и в Бутово.

              После Бердяевских чтений мы стали видеться чаще. Салмина тянуло в ALMA MATER, к студентам, аспирантам. Он начал читать в МГИМО спецкурсы, приглашать мгимовскую молодежь к себе на семинары в РОПЦ, в «Политию». Летом 2004 года мы встретились в Тарусе. Сходили на могилу Разумовича на старом городском кладбище. Салмин сказал, что он получил предложение стать деканом политологического факультета МГИМО.

              В МГИМО Салмин вернулся с твердым убеждением, что гражданское – самодеятельное и ответственное – общество в России может строиться только вокруг Церкви и что в строительстве такого общества особая роль принадлежит союзу Церкви и Университета. Эту идею он воплотил в инициативной группе по образованию православной общины при МГИМО, став ее председателем и подготовив встречу Ректора и членов совета группы с Патриархом в апреле 2005 года. В итоге встречи Патриарх благословил создание Патриаршего подворья при МГИМО с храмом в честь Святого благоверного князя Александра Невского.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Сергей Мндоянц,

                             Президент Фонда развития парламентаризма в России.    

 

Памяти А.М. Салмина

 

 

«С преподобным преподобен будеши, и с мужем неповинным неповинен будеши, и со избранным избран будеши, и со строптивым развратишися»

                                                                                                                                               (Псалом 17)

 

 

Я все время вспоминаю эти строки из семнадцатого Псалома Давидова, когда думаю об уходе о нас Алексея Михайловича Салмина.  Для меня это не просто уход крупного с мировым именем ученого, единомышленника, друга, соратника во многих начинаниях, – это уход человека, само существование, сама жизнь, семья  которого давала надежду, что «порядочность», «благородство», «честь», «чистая вера» еще живут, существуют, а не являются раритетом былых времен.

Салмин был выдающимся человеком. В воспоминаниях мы обычно как-то легко, легковесно употребляем это слово.  Алексей был именно личностью выдающейся  в аутентичном, первичном смысле этого слова. Личностью сложной, многогранной, выламывающейся из привычной галлереи портретов и имен нашей эпохи.   Активный участник духовных и политический исканий последних 20-ти лет, для меня он всегда оставался как бы человеком другого, прошедшего, теперь уже позапрошлого XIX века. Удивляло, как родившийся в 1951 году и выросший в самое что ни на есть советское, если не сказать «совковое», время; окончивший карьерный институт Международных отношений - человек мог бы столь органично впитать в себя принципы и дух образованного русского общества дореволюционной эпохи. Таких «несоветских» людей еще можно было встретить в 70-80 годы среди немногих выживших в России представителей дореволюционного мира. Безусловно они сохранились в эмиграции. Но это было старшее поколение, родившееся до революции и сохраняющее эти традиции.

Видимо, один из ответов на эту загадку кроется в детстве Салмина, в чудом уцелевшей в провинциальной Казани дворянской семье, в атмосфере книг, вещей, семейных преданий, сформировавших его в уникальную для поколения 70-90 годов личность.

Семидесятые годы разделили лучших представителей поколения Салмина на две части: одна ушла в интеллектуальный и духовный андеграунд; публичное и скрытое диссиденство, другая упорно и усердно делала карьеру - сначала в советских, а затем и российских органах власти.

Салмин и в этом отношении отличался от многих из своих друзей и ровесников. Блестяще закончив МГИМО, он отказался от дипломатической карьеры, от такого казалось бы естественного по тем временам поступка как вступление в КПСС и выбрал для себя академическую научную карьеру. Уже в это время он никогда не скрывал, что является православным, воцерковленным, глубоко верующим человеком. Безусловно в ущерб собственной творческой работе, он никогда не отстранялся от участия в реальной политической жизни страны. Он близко сотрудничал с М.С. Горбачевым. В 92-96гг входил в члены Президентского Совета. Считал, что если его знания и опыт могут быть полезны России именно сегодня, неправильно прятаться за чисто академическими рассуждениями и фоллиантами. Приведу только один пример. Перед началом первой чеченской войны, когда ощущение надвигающейся военной кампании витало в воздухе кремлевских коридоров, Алексей Михайлович с небольшой группой коллег предпринимал титанические усилия, чтобы предупредить о пагубных и тяжелейших последствиях этого шага. Ситуация тогда еще могла быть обратима. Но когда наша пресса и либеральная общественность подняла сладострастно-радостный визг по поводу успехов дудаевцев, крайне удрученный Салмин говорил мне: «Что они делают, ведь это все равно, что стрелять в спину собственным солдатам».

Он всегда был внутри своего времени, искренне сопереживал поворотам русской истории конца XX века и в то же время сохранял мудрое, слегка иронично - отстраненное отношение к политическим борениям и страстям, захвативших многих из нас. Эта отстраненность всегда была не циничной – удел многих в наши дни,- а сострадательной, истинно христианской, удивительно органичной для его личности, которая безусловно была крупнее той эпохи, в которой ей довелось жить.

Общаясь с Алексеем, меня всегда не оставляло ощущение, что такое, отнюдь не свойственное светским людям,  отношение к нашему грешному миру приближало, объединяло его с теми, редкими духовными лицами, которым открыты многие знания и печали, не доступные нам, простым смертным.

              Салмин был одним из наиболее эрудированных, всесторонне образованных людей, с которыми мне посчастливилось встречаться. Причем его образованность имела всеобъемлющий характер. У него был уникальный дар чувствовать и понимать дух каждой из эпох и стран, о которой ему приходилось писать или рассказывать. Никогда не забуду наши совместные долгие прогулки по Риму и Парижу – городам, историю которых он знал лучше многих профессиональных гидов. Нашу последнюю с ним поездку в Оптину Пустынь, место очень много значившее для него в духовном смысле и тесно связанное с одним из наиболее любимых им русских мыслителей Константином Леонтьевым.

              Открытый всему миру, внутренне он наиболее серьезно и глубоко переживал русскую драмму XX века. Рассуждая об античности и европейском средневековье, французской революции и становлении американской демократии, он всегда думал о России. Поиск русской идентичности в государственной и духовной сферах, после 70-ти лет коммунистической эпохи, был главным «проклятым вопросом», на который Салмин постоянно искал ответ. Он неоднократно говорил, что простым соединением новых и старых институтов и символов гармонии и творческого, способного к самовыражению синтеза достичь не удасться. Новые слова прежнего автора на старый мотив не принесут ни былого «величия», ни будушего «процветания и изобилия». Не случайно, он часто возвращался к христианскому смыслу «покаяния», «метанои» - «перемены ума» по-гречески. Не пройдя через глубокое истинное покаяние за историю ХХ века, продолжая повторять ошибки, приведшие к национальной катастрофе 1917 года, мы не сможем выйти на новый созидательный виток своего национального развития. В возрождении православной веры и церковной жизни Салмин видел не только путь к личному спасению, но и одну из немногих живых нитей, позволяющих духовно и институционально связывать «новую» и «старую» Россию, сохранять надежду на будущее. Восстановление Патриаршества, независимости Церкви от всех ветвей светской власти он считал одним из наиболее крупных судьбоносных исторических событий не только последнего столетия, но и всей послепетровской эпохи.

              Салмин оставил после себя большое творческое наследие. Оказал огромное влияние на становление политологической науки в нашей стране, воспитал достойных учеников. Многое из его лекций и публичных выступлений еще предстоит расшифровать и опубликовать. Последняя книга над которой он работал несколько лет и отрывки из которой он уже начал показывать некоторым из своих друзей, еще ждет своего очень деликатного и тонкого редактора и издателя. Думаю, что в ней в наиболее полной мере отразилась многогранная личность Салмина, огромный пласт его поисков и размышлений. Довести эту книгу до читателя долг его друзей и последователей.